moshekam

Михаил Таратута

Способность подчиниться объединяющей идее присутствует в каждом народе. Но, видимо, мало где проявляется так ярко, доходит до такой крайности, как в России. Откуда это? Меня крайне заинтересовал этот вопрос, и я погрузился в чтение.

Мне, например, попалась интереснейшая статья А. Кончаловского. Режиссер считает, что главная причина кроется в характере распространения Восточного вероучения. Первое тысячелетие новой эры, отмечает Кончаловский, христианство развивалось неотрывно от великих традиций античной философии. Богословские школы раннего христианства давали знание не только языков (греческого и латыни), но и диалектики, схоластики, риторики, а также геометрии, астрономии и даже музыки. Однако перевод Завета на славянский язык Кириллом и Мефодием, при всей колоссальной гуманистической значимости привнесения учения в широкие массы, имел один существенный недостаток.

Греческий язык и латынь остались вне пределов досягаемости, эти языки, дающие ключ к античной мудрости, были на Руси практически неизвестны. Это изолировало Русь от великих европейских традиций политической и правовой культуры, от критического осмысления любой идеи, в том числе и религиозной. Русь упустила опыт открытой богословской дискуссии. Признаком подлинного благочестия на Руси стал считаться нерассуждающий разум.

По мнению замечательного историка В. Ключевского главным недостатком византийского влияния было… излишество самого влияния. Он отмечает, что целые века греческие, а за ними и русские пастыри приучали Россию веровать, во всё веровать и всему веровать. Это было очень хорошо, потому что в том возрасте,… в те века, вера была единственной силой, которая могла создать сносное нравственное общежитие.

В том же историк видит и большую беду. Не хорошо было то, пишет Ключевский, что при этом нам запрещали размышлять, – и это было нехорошо больше всего потому, что мы и без того не имели охоты к этому занятию. Нас предостерегали от злоупотребления мыслью, когда мы еще не знали, как следует употреблять ее… Нам твердили: веруй, но не умствуй. Мы стали бояться мысли, как греха, раньше, чем умели мыслить, мы стали бояться пытливого разума, как соблазнителя, прежде чем пробудилась у нас пытливость. Потому, когда мы встретились с чужой мыслью, мы ее принимали на веру. Вышло, что научные истины мы превращали в догматы, научные авторитеты становились для нас фетишами, храм наук сделался для нас капищем научных суеверий и предрассудков.

Как бы продолжая эту мысль, философ Василий Розанов отмечает, что поскольку Русь была связана только с одной — Восточной Церковью, русские были уведены из древнего общего христианского русла в обособленный поток византийского церковного движения. Или, иными словами, русские вошли вслед за Византией в тихий исторический затон, недоступный волнениям и оживлению. В то время как Россия пребывала в этом затоне, западноевропейские народы двигались за кораблем Рима и вступили в океан необозримого движения, где был избыток опасностей и всевозможного неблагообразия. Однако одновременно они окунулись и в атмосферу творчества, поэзии, философии.

И еще можно добавить, что окунулись они также еще и в атмосферу постоянных споров и дискуссий, вылившихся в наше время в принятие инакомыслия, как нормы общественной жизни. В России, как мы знаем, всё обстояло иначе.

В либеральной среде принято считать, что самым большим врагом и гонителем инакомыслия во все времена была власть. Заблуждение, считают специалисты. Неприятие инакомыслия, да и любой инаковости свойственно русской натуре во всех слоях общества.

Возьмите, к примеру, супругу Михаила Горбачева. Раиса Максимовна заметно отличалась от жен других первых лиц государства. Хотя бы уже тем, что мы постоянно видели ее вместе с супругом, в то время как о женах других руководителей мы просто ничего не знали. Они были, как бы жены – невидимки. А если иногда случайно их фото и проскальзывали в печать, мы видели совсем другой тип женщин. В отличие от них, Раиса Горбачева была яркой личностью. И по стилю поведения и внешне – она не стеснялась макияжа, модно одевалась. Раиса Максимовна хотела быть на виду, хотела, чтобы в стране знали ее мнение о том, об этом, чтобы ее видели и знали за рубежом. В общем, она была другая. Этого была достаточно, чтобы большинству в нашей стране она была несимпатична, она раздражала, она выламывалась из традиционных представлений о женах первых лиц государства.

Любая инаковость, и уж тем более инакомыслие, разрушает привычное, уютное мировидение и восприятие, вносит беспокойство и тревогу в сознание. Возможно, что сравнительно небольшое число диссидентов в брежневскую эпоху объяснялось не только страхом и плохой информированностью советских людей, но и причинами более глубинными, готовностью некритично, без особого интеллектуального осмысления принимать господствующую идеологию. Такой склад мышления противится инакомыслию и подсознательно испытывает к нему враждебность, пытаясь вытолкнуть его из своей среды.

Возможно, этим объясняется и то, почему в сталинскую эпоху народ так легко вошел в культуру доносительства. Основная масса доносителей, ведь действительно, выискивала в своей среде «чужеродные элементы», людей, сомневающихся в правильности и благотворности идеи коммунизма, советской власти и руководства. На их доносах строилось обвинение, с их подачи людей приговаривали к лагерям и расстрелам.

Отторжение инакомыслия во многом объясняет и легкость, с которой у нас в стране принимаются всевозможные лжеучения и обещания чуда. Самым ярким примером может служить деятельность печально знаменитого Трофима Лысенко. Он, напомню, прославился не только своими лженаучными теориями, обещавшими невиданные урожаи, новые сорта растений и прочие плоды счастья коммунистической биологии. Всё это было бы полбеды. Беда была в том, что, имея реальную власть в научной среде и влияние в государственной власти, он организовал гонения на ученых – генетиков. И до сих пор российская генетика не оправилась полностью от учиненного Лысенко погрома.

Некритическое сознание отторгает инакомыслие, сужает горизонт видения, тяготеет к закостенелости и неизбежно ведет к неприятию любой инаковости – национальной, конфессиональной, мировоззренческой – какой угодно. Не случайно, например, православная церковь никак не может замириться с католической. А люди с убеждениями государственников видят в либералах исключительно врагов страны, наймитов Запада. Как, впрочем, либералы видят в государственниках либо конъюнктурщиков, присосавшихся к власти, либо узколобых ее рабов. Вынесем за скобки тех в обоих лагерях, кто использует свое положение в личных целях. Остальные, также в обоих лагерях, не сомневаюсь, одинаково хотят процветания нашей стране. Но по-разному видят пути к этой цели.

Государственники полагают, что интересы государства априори выше интересов человека, а потому человек существует для государства. Либералы – напротив, что государство существует для человека, и именно интересам человека должны быть подчинены интересы государства.

И, наконец, возвращаясь к началу разговора, вспомните себя и своих знакомых. Понятно, что, споря, мы убеждены в собственной правоте, но ведь мы не оставляем даже крохотного места для возможной правоты своего оппонента, хоть в чем-то, хоть в самой малости. Нам трудно согласиться с тем, что у каждого может быть своя правота и своя правда.

Истина для русского человека всегда абсолютна, она не может быть множественна. Но и просто победить в споре нам мало. Нам же еще необходимо убедить в своей правоте оппонента. Только тогда мы по-настоящему довольны. От этого споры у нас часто бывают особо ожесточенными. К слову, люди западного склада, привыкшие к культуре дискуссий, к тому, что и оппонент имеет право на истину, редко доводят споры до точки кипения, до взаимных оскорблений, ограничиваясь высказыванием собственных доводов.

Боюсь, что наша манера дискуссий менее продуктивна, она не ведет к поиску компромисса, и соответственно к социальному миру во имя процветания. Скорее – к конфронтации, которая в 18-м году обернулась трагедией Гражданской войны.